ЭТЮДЫ (9)

ЭТЮДЫ (9)

Copyright , Л.П. Ратушная Этюды о колымских днях Surmico-edition, Kiev, 2004

© Л.П.Ратушная

ЭТЮДЫ О КОЛЫМСКИХ ДНЯХ

ВСТРЕЧА

Поездка наша подходила к концу, догорал костром немыслимых красок август, белые ночи скукожились, вот-вот мог выпасть снег, начальство же подготовило нам сюрприз. Им надоело водить нас с женского участка на "Комендантский" ежедневно и было решено, что по приезде мы сами должны построить себе барак на участке прямо перед вахтой. Вначале же нас поселили в только что построенной новой тюрьме за зоной. Правда, как только мы ее чуть-чуть обжили и обогрели своими телами, нас выселили в зону, прямо в клуб на сцену. Мы сразу там нагородили клетушек, отделяясь зановесочками. Мужчины строили барак, а в октябре, как и все на Колыме, ходили мыть золото лотками, помогая драгам (машины для добычи и промывки золота) выполнять план. Мы же были подсобницами при строительстве барака, кроме того, готовили еду, просматривали кучу литературы с целью подготовки новой программы.
И вот однажды прибегает ко мне наша певичка Косован и говорит: "Маша! Там тебя длинный такой за зоной ожидает". Я сразу поняла, что это Леня.
Тут следует вернуться несколько назад, когда нас поселили за зоной во вновь построенной тюрьме - здание бревенчатое с небольшими клетушками-камерами, с крохотными под потолком окошечками, заделанными густой решеткой. Так вот, когда мы вернулись из поездки, меня ждала целая пачка писем от Лени. Он оказался недалеко, буквально в 30 км от "Комендантского" участка в пос. Палатка. Он был расконвоирован, его обязанностью было следить за состоянием трассы на расстоянии 40 км, и часть трассы вблизи нашего участка буквально входила в зону его работы. А здесь он мог передвигаться свободно. Такие бесконвойники вместо паспорта имели пропуск с фото. В письмах он мне намекал на то, что я, возможно, и не одна, фактически он давно все знал обо мне по "сарафанному радио". Вот тогда мне Алексей и сказал: "Или я или он". Я не задумываясь выбрала Леню. И стала спать в отдельной камере - меня хватило на три дня. Ночи на Колыме и летом холодные, а в конце августа - начале сентября особенно. Мне стало невыносимо спать на голых досках и я вернулась в камеру Алексея.
- Спать будем рядом, но не вместе.
Алексей только усмехнулся. А сам сходил в КВЧ (культурно-воспитательная часть, туда приходит вся корреспонденция) и договорился, чтобы мои письма от Ковалева отдавали ему. Я ничего не знала и на первые полученные после приезда письма, ответила сразу: "Леня, это произошло...". Таково было начало письма, а дальше я писала, что все равно люблю только его и если он сможет, то простит. Но писем я больше не получала. Решила, что все кончено. С Алексеем же связывали работа и условия. А кроме того это был мой первый мужчина.
И вдруг - Леня здесь, за зоной. Я заметалась, побежала искать Алексея, но его нигде не было. Дело в том, что на Комендантском участке нам, женщинам, был оставлен бесконвойный свободный выход за зону, мужчинам же требовалось особое разрешение начальника лагеря. Они ведь могли напиться. Я все-таки побежала за зону. Мне очень хотелось сказать об этом Алексею, но его нигде не было.
Стоял удивительно теплый день. Леня высокий, счастливый улыбался мне:
- Пойдем подальше в лес.
- Нет, что ты, я ведь ничего не успела сказать Алексею.
И мы пошли на пригорок. Зона, окруженная двумя рядами "колючки", просматривалась насквозь, за ней с одной стороны шел ров, вернее, овраг, и мы сели за оврагом, на пригорке, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Ближе нельзя, нам не позволяло это сделать чувство собственного достоинства. Ласковый ветерок обвевал мое лицо.
Леня сказал, что ему известно, что все его письма получал ОН (так Леня называл Алексея) и не передавал мне. Потом Леня вынул прекрасное издание сонетов Шекспира в переводе Маршака и подарил мне.
- Ты его любишь?
- Не знаю...
- А почему ты не хочешь забеременеть? Тогда тебя отправят на материк. А ты мне нужна любая, с ребенком или без ребенка, меня это не остановит.
- Я не знаю, это само получается или не получается...
Потом говорили о стихах, я все время порывалась встать:
- Ты только подожди здесь, я сейчас скажу Алексею и вернусь...
Но Леня все время что-то говорил, и я слушала. Наконец подошла та же Косован и сказала, что меня ждет Алексей Яковлевич.
- Я сейчас, я скоро, - сказала я и даже не протянула руки на прощанье, ведь я собиралась вернуться. Сколько Леня ждал меня - не знаю.
Что же в это время происходило в зоне? Мужская зона, люди работают по сменам, половина зэков дома, около 3 часов дня - и вот перед ними, как на экране, сидит парочка. То, что мы сидим далеко друг от друга, даже несколько отстраненно, они не видят. Они не видели этого много лет - и остальное пририсовали в уме. Они-то сразу нашли Алексея, позвали его и говорят: "Смотри, а твоя-то блядь из блядей у всех на виду..." Далее нецензурщина. Что же видел Алексей? Или он тоже ослеп? Он нашел Косован и послал за мной. В это время мы уже жили на сцене клуба, собственно, на самой сцене было четыре клетушки и одна наша.
Но сейчас занавес открыт, занавесочки раздернуты, моя лежанка на виду, в центре стоит стол, он и всегда там стоял. Вся наша концертная бригада собралась, все ждут "представления". Алексей Яковлевич стоит, покусывает нижнюю губу, челюсти движутся враждебно...
Иду по залу, подхожу к Алексею, протягиваю сонеты Шекспира:
- Леша, Леня приехал - вот Шекспира подарил.
Алексей хватает книгу, швыряет ее и набрасывается на меня с кулаками.
-Б..дь...
-Ты сам б..дь, сука,-кричу я.
Я начинаю яростно обороняться руками и выплескивать на него напряжение всех тюремных лет. От этого натиска он стихает.
Все расходятся, "кина" не вышло.
Я сажусь на кровать и беззвучно, невидимо для других, плачу. Алексей ушел. "Как же так, - думаю я, - как же, ведь он знал, видел, что я столько не соглашалась на связь, что я была девочкой, что сразу предупреждала, что люблю Леню. Говорила, что с ним-то, с Алексеем, на свободе жить не буду. Ведь я сама хотела ему сказать, что Леня приехал, ведь и сели-то мы на виду, чтобы было видно - мы только разговариваем.
Ведь рассказывала ему, какой Леня, что он не захотел меня обидеть даже тогда, когда была возможность и я сама шла ему навстречу.
В таком состоянии я находилась около недели. Алексей уходил ночевать в мужской барак, мы не разговаривали и не шли ни на какие контакты. А в мозгу у меня билась одна мысль: если меня спишут из бригады, то путь один - лесоповал. Но лесоповал сам по себе не так страшен. Дело в том, что любой "вольняшка", любой бесконвойный за бутылку водки проникает в женскую зону, а там - "гуляй - не хочу".
Этого я боялась больше всего. И потом мне просто необходимо было объяснить Алексею, что он не прав. Как он мог подумать обо мне плохо?
Через неделю выпал снег, я гуляла за зоной по редколесью. По каким-то делам был выпущен и Алексей в Усть-Омчуг. И вот мы встретились, шагаем по первому снегу и говорим, говорим, говорим...

СРЫВ

А потом - опять работа. Подготовка новой программы, проверка в вольном клубе, затем обкатка на женском и "Комендантском" участках - и снова трасса. С программой мы доезжали до самого Ветренного. Этот поселок расположен в каньоне, через который постоянно дуют ветры, как через трубу, поэтому в отдельные дни температура достигала -70 оС. Вырываясь на трассу, наши мужчины чувствовали себя лучше, свободнее. На одном из участков, уже не помню каком, наши мужички пошли к поселковым бабам и на них напали ВОХРовцы, которые тоже посещали поселковых баб.
Мы с Алексеем находились в бараке, куда нас поселили на время концертов, и обсуждали номер очередной программы. Вдруг вбегает трубач Володя и кричит: "Наших бьют!" Все наши мужички, что оставались, и Алексей сорвались с места - и следом за Володей. Мои жалкие возгласы остались без ответа. Вечером никто не возвращается - срывается концерт. Всех наших мужичков, кроме Федулова, и нас, женщин, посадили в изолятор за драку с ВОХРовцами.
Изолятор находился за зоной, приблизительно в 400 метрах, несколько в стороне -здание администрации лагеря. Утром я понесла нашим еду. Изолятор представлял собой небольшое бревенчатое здание, примерно 7 ґ 8 м2, обнесенное "колючкой" по периметру. В дальнем от зоны диагональном углу - часовой на вышке, на такую избушку и одного хватало. Я иду, а он мне кричит: "Стой! Стрелять буду!" Я, конечно, не верю, иду дальше. Нахожу лаз, в это время пуля свистит над моим ухом. Но я успеваю пролезть и подбежать к домику. Тут зона его видения кончается. В изоляторе кем-то еще раньше среди бревен проделана щель в кулак шириной и длиной примерно 25 сантиметров. Туда и передается еда. Назад - пробежками и прямым ходом - охраннику в руки. Он ведет меня к начальству. На его справедливый гнев я обрушиваю свой гнев, накопленный всей несправедливостью лагерной жизни. Припоминаю, обьединяя всех начальников под одну планку (хотя это и не всегда так), что вот они спят с зечками, что ВОХРовцы такие же подневольные и напали первыми... Почему они-то не сидят на гаупвахте? И т. д., и т. п. Поджилки у меня трясутся, но я уже не могу остановиться. Кончается тем, что через час все наши на свободе. Алексей видел в щель, как рядом со мной просвистела пуля и сказал, что больше не будет пить совсем. И действительно перестал пить.

ТЕТРАДЬ СО СТИХАМИ

Глубокая осень, почти зима, все мужчины, независимо от того, где они работают, отправляются мыть золото - надо давать план. Моют в лотках, приходят промерзшие, грязные. Задача женщин - нагреть воды столько, чтобы всем хватило хорошо отмыть руки от глины и грязи; топить печи, чтобы хорошо сушилась одежда, и, конечно же, наварить еды. Ребята приходили промерзшие и голодные. В этом отношении наши находились в лучшем положении, чем рабочие из общих бараков. В столовой для них еда была не такой наваристой и не такой обильной. А мы, так как питались самостоятельно, старались, пусть лапши, но наварить так, чтоб ели не оглядываясь. Во время концертов можно было ужаться в чем-то, здесь же мы старались вовсю.
И вот, в один из таких "промывочных" дней опять пришел Леонид, но он уже не зовет меня на выход, лишь просит, чтобы я пришла на вахту. Но ведь я дала слово Алексею, что больше к Лене не выйду, и не выхожу. Тогда мне передают довольно объемистую тетрадь, самодельный сборник напечатанных на машинке стихов, все о нас... Открываю - и первое же пронзает...

Я такой печальной и нарядной
Осени не видел никогда,
Хоть имел у дома виноградник
И в шафранных листьях скромный сад.

Хоть исколесил почти полсвета,
Ночевал на скошенной траве,
Мне милей минувших осень эта,
Потому что всех она больней.

Потому что, как моя утрата,
Вся она в прощальной желтизне,
И в кустах багряных и косматых
Скрыта боль по теплом летнем дне.

Склоны сопок под тигриной шкурой,
Склоны мыслей в бороздах крови,
И, как нож далекого Тимура,
Надо мной и ей заря горит.

Разлучила дальность расстояний,
Неизвестность почвы и судьбы,
Каждый звук уколом душу ранит,
Каждый куст огнем в глазах рябит.

Вот и все - в стихах косноязычных
Сотой доли чувств не передать.
Поклонись, как в древности язычник,
Мутным лужам тихого дождя.

Я листала сборник, и в сердце жили одновременно и радость, и боль. И еще жила какая-то скрытая гордость, что я выполнила обещание и не вышла к Лене. А когда Алексей вернулся с работы, я сказала:
- Леша, приходил Леня, но я не вышла, он мне передал сборник, - и я подала тетрадь Алексею.
- Читать будем вместе.
- Хорошо, - согласилась я.

РАССТАВАНИЕ

Зимой на одной заброшенной командировке, когда я уже была беременна, нам с Алексеем предоставили маленькую отдельную комнатушку, метров 8, не более. Окно напротив двери, посредине печурка, в одном углу вдоль стены - кровать, крохотный столик у входа, с другой стороны - вешалка для одежды. Я топила печь и читала Ленины стихи; вошел Алексей...
- Давай читать вместе, - и протянул руку за сборником.
- Возьми, - сказала я, протягивая тетрадь.
Он взял, приготовился читать, потом каким-то неуловимым движением швырнул тетрадь в печь, она сразу воспламенилась. Так у меня из этого сборника в памяти остались лишь отдельные строки; еще несколько стихотворений было написано Леней моим родным: маме и сестре.
А потом, когда я была на шестом месяце беременности, мы расстались с культбригадой. Я уехала на прииск Дусканья, в посёлок Агробаза. Алексей без меня не захотел работать в бригаде. Он вообще-то уже в то время болел: эндартериит (закупорка артерий на ногах, ее еще называют болезнью курильщиков); хотел лечь в больницу, да не смог.

Ушёл на этап в Хатынгу.

Вначале мы переписывались, а после того, как родился маленький Лёшенька в конце 1952 года, письма стали приходить реже, а потом и совсем перестали.
В марте 1953 года была объявлена амнистия.