ЭТЮДЫ (6)

ЭТЮДЫ (6)

Copyright , Л.П. Ратушная Этюды о колымских днях Surmico-edition, Kiev, 2004

© Л.П.Ратушная

ЭТЮДЫ О КОЛЫМСКИХ ДНЯХ

МАГАДАН

Пересыльный пункт в Магадане... Там я пробыла зиму 1950—1951 года. Я плохо запомнила первый барак, куда нас поселили, помню только, что было нас очень много и теснота была невообразимая. На второй или третий день моего пребывания пришел кто-то из ВОХРы и спросил, есть ли среди нас артисты (набирали в лагерную самодеятельность), конечно, я тут же записалась. Клуб оказался довольно просторным, а сцена была, как в хорошем Дворце культуры, хотя все помещения были барачного типа.
На просмотре я читала Симонова: “ Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...”. Меня приняли. Сразу после прочтения ко мне подошел человек, представился Леней. Ему, в основном, понравилось мое исполнение, но он сделал кое-какие замечания. Мы разговорились. Разговор зашел о стихах. Я, конечно, тут же ляпнула, что пишу сама. Он попросил принести что-нибудь. На следующий же день я легкомысленно принесла ему свои почеркушки. Через пару дней Леня сделал разбор моих виршей. Я была страшно удивлена этим, так как впервые услышала квалифицированный, серьезный разговор о творчестве. Если моя семилетка для людей, едва научившихся писать, казалась какой-то вершиной, то после разговоров с Леней мне она стала казаться только крошечной ступенькой в мир слова.
Леня (Леонид Алексеевич Ковалев, 1921 года рождения, уроженец Белоруссии) был военным летчиком, кроме того, он окончил Литературный институт по классу перевода, переводил Петефи и других поэтов, сам писал стихи. Воевал летчиком-разведчиком. Был женат, жену звали Бера, она — врач. Разошлись, так как она была очень красивой и изменяла ему. Все это обрушилось на меня лавиной, потоком... Леня, некрасивый, высокий, глаза серые, цвет лица землистый, через несколько дней нашего знакомства сказал, что любит меня, но не требует скорого ответа. Я же, не любившая, еще не знавшая, что это такое, но по возрасту уже готовая к этому чувству, начала открываться навстречу этой лавине...

Аллеи свежих листьев клена,
И холодок почти до дрожи,
И лепет девочки влюбленной,
И золотой песок дорожек...
Всем этим жизнь не одарила.
Но время шло — и стало мниться,
Что остаются до могилы
Одни неискренние лица.
И вот, когда уж сил не стало
Нести опасный груз по будням,
Мечтой далекого Урала
Ты осветила путь мой трудный.
Я сразу вдруг в тебя поверил
И все, что сердце накопило,
Отдал без слов, расчетов, меры,
Вплоть до пылинок, до опилок.
Возьми всего — и слов не надо.
Ты для меня одна навечно,
Моя кровинка и награда,
Моя надежда,
Путь мой Млечный.

Нас выводили каждое утро, кроме воскресений. Но в воскресенье часто бывали концерты — иногда для заключенных, чаще для ВОХРы, и тогда мы вновь встречались. Какими были наши отношения? Самыми искренними, самыми чистыми. Леня мне очень много рассказывал. От него я узнала о Фрейде, от него впервые услыхала имя Пастернака и строчки из поэмы “Девятьсот пятый год”, какие-то подпольные строки о Сталине. Меня очень изумило критическое отношение автора поэмы к вождю, так как с рождения мы знали: Сталин — земной Бог. Всегда хотелось есть, но даже это чувство заглушалось тем огромным, что мне открылось в мире Слова. Через Леню я начала познавать азы большой литературы. Сколько имен, о которых раньше и не слыхала! И все сопровождалось строчками... Какой праздник музыки опрокинулся на меня. И все атрибуты лагерного бытия отодвинулись, перестали иметь какое-то значения — пришла любовь.

О ЛЮБВИ

Лагерная любовь на магаданской пересылке осуществлялась так: заключенные, начальники лагерных точек, таких, как библиотека, культурно-воспитательная часть и другие, пускали влюбленные пары на час-два, закрывали их и оставляли там одних. Мы же с Леней никуда не уединялись, ибо суть наших встреч была в общении, познании, удивлении.
Помню, стоим мы на крыльце клуба после обеда, репетиции еще не начались, и чему-то смеемся. Серое колымское небо кажется голубым, слабое зимнее солнце расплывается золотом, потому что нас двое и мы — одно. Но чаще всего мы сидели за кулисами — Леня говорил, я слушала. Очень редко, когда никого не было рядом, он очень бережно, всего на секунду, касался моих губ. И вокруг нас шли разговоры: да что это они, не такие, что ли? Чем нас-то они лучше?
Следует сказать, что в самодеятельности Леня был сценарист, он писал монтажи, тогда это было самым модным — к любому празднику монтаж. Я же была чтицей, готовила стихи самостоятельно и участвовала только в общем прогоне программы. Еще я была занята в одном массовом танце. Кроме того, что Леня писал сценарии, он еще работал писарем в спецчасти, в основном, переписывал списки заключенных, а составлялось этих списков великое множество. И на этап, и на питание, и на тех, кого готовили в больничку на левый берег Колымы. Поэтому часть времени он проводил в конторе. Я же все время проводила на сцене. Как-то перед концертом решила вымыть сцену, так как было очень пыльно. Леня страшно обиделся: зачем я это делаю, когда меня никто не просил об этом. Мы даже поссорились, но это по пословице: “Милые бранятся — только тешатся”.
Но вот миновал Новый год, сгинул вьюжный белый январь, за ним прошмыгнул февраль, а с конца марта уже начались этапы. Леня мне сказал, что он записал меня в список этапников на левый берег реки Колымы. Там была так называемая санаторная зона, куда отправлялись больные. Он там указал, что у меня больное сердце. Собственно, миокардиодистрофия у меня была, но на такие “мелочи” не только в зоне, но и на свободе-то вплоть до настоящего времени никто внимания не обращает. И, возможно, все бы так и произошло, и попала бы я на левый берег, где имеются гейзеры... И кто знает, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь. Но, как говаривали в старину: “Человек предполагает, а Бог располагает”. Отношения наши с Леней за зиму стали теплыми и доверительными. И будь мы на воле, по всей вероятности, все закончилось бы традиционно — свадьбой. Тут же ...
У нас шли бесконечные споры: должны ли мы стать близкими до конца или нет. Леня говорил — нет! Логика у него простая: пока ты девочка, ты будешь ждать, а как только станешь женщиной, не сможешь. Я же считала, что все обстоит как раз наоборот. И вот мы наконец договорились до того, что все-таки нам надо быть ближе. Леня условился с библиотекарем: сначала в библиотеку придет он, а через пятнадцать минут — я, и хозяин библиотеки закроет нас на амбарный замок.
И вот мы вдвоем и целые час-полтора будем совсем одни. Но странное ощущение, словно за нами следит весь мир, мы даже не можем коснуться друг друга руками.

Молчим, очень долго молчим. И наконец Леня говорит:
“Не могу! Понимаешь, Маша, не могу!”
Дальше он начинает объяснять, что не может оставить меня беременной, так как не сможет взять на себя ответственность ни за меня, ни за будущего ребенка. Мы были близки, но на расстоянии, и когда поняли, что здесь ближе не может быть, стало легко и просто. Мы смеялись, говорили обо всем, всяких пустяках и решили, что я все-таки буду его ждать (у него срок больше моего, то ли восемь, то ли десять лет, сейчас уж не помню, статья 58. п. 10).

ПРОТИВ ВЕТРА

К очередному концерту я приготовила стихотворение “Рубль и Доллар”, кто его автор, я уже не помню. Очередная агитка из газеты “Правда”. Очень хорошо запомнила рисунок: наш огромный рубль и какой-то мятый, паршивенький доллар. Речь шла о том, что наш рубль полновеснее. Готовила я его на совесть, но когда вышла на сцену, вернее, просцениум, обычно я читала перед занавесом, и увидела полный зал молодюсеньких солдат, то стала читать ... Твардовского “Балладу о товарище”. В те далекие времена артисты в такую глухомань не ездили, и наша пересылочная самодеятельность давала концерты не только зэкам, но и “вольняшкам”, и военным.
“Вдоль развороченных дорог, вдоль разоренных сел мы шли по звездам на восток, товарища я вел...” Это небольшая поэма-баллада. Зал затих, так как сюжет стихотворения очень напряженный: израненные бойцы отступают, один несет другого. Один говорит другому:

“Ты брось меня, иди.”

Его, конечно, не бросает товарищ, но рассуждает:

“Наверно, если б ранен был

и шел в степи глухой,

я б точно так же говорил

и не кривил душой...”

И вот они находят избу, где их пригрела простая крестьянка. Когда товарищ немного окреп, они собрались уходить, но женщина пыталась удержать раненого у себя. “Хотела в собственной избе его к рукам прибрать, обуть, одеть и при себе держать, не потерять...” Но ведь их — “не женщина ждала, ждал фронт своих бойцов”, и они уходят. А через много месяцев они возвращались, шло наступление наших войск:

“Вперед дорога — не назад,

вперед — веселый труд,

вперед и ноги не болят,

и сапоги не трут...”.

Когда возвращались, застали печь с обрушенной трубой на том месте, где тогда нашли пристанище. Кончается баллада так:

“Пусть в сердце боль тебе, как нож

по рукоять, войдет,

стой и гляди — и ты пойдешь

еще быстрей вперед.

Вперед! За каждый дом родной,

за каждый добрый взгляд,

что повстречался нам с тобой,

когда мы шли назад.

И за кусок, и за глоток,

что женщина дала,

и за любовь ее, браток,

хоть без поры была...”

Стою перед занавесом, на просцениуме, и читаю настоящие стихи, в зале полнейшая тишина и внимание, а за кулисами шипят: “Кончай читать”. Зал встретил меня довольно сильными аплодисментами. Стихи понравились. Я же сразу пошла в свой барак и буквально через два часа была вызвана на этап. И, конечно же, не на левый берег.