ЭТЮДЫ (4)

ЭТЮДЫ (4)

Copyright , Л.П. Ратушная Этюды о колымских днях Surmico-edition, Kiev, 2004

© Л.П.Ратушная

ЭТЮДЫ О КОЛЫМСКИХ ДНЯХ

ВАНИНСКИЙ ПОРТ

Весна 1950 года выдалась дружная и ранняя. И где-то в конце марта я услыхала про этап. Набирали людей на этап, поговаривали, что идет он в сторону Урала, а может, и непосредственно на Урал. К тому времени я уже была отличницей производства, постоянно перевыполняла норму и участвовала в художественной самодеятельности, и отправлять меня на этап никто не собирался. Я же сама пошла к начальнику проситься на этап, думая, что окажусь поближе к дому. Начальству же порядком надоело, что по приезде какой-либо комиссии люди шли жаловаться на непорядки и часто присовокупляли и меня: “У нас конвоир в человека стрелял, а ему ничего не было”.
Поэтому моя просьба была даже как-то кстати, хотя начальник лагеря и сказал: “А ты знаешь, куда этап?” Я ответила: “Ближе к дому”. Он еще раз сказал: “Ну, смотри”, — и отправил меня на комиссию. Естественно, что комиссию я прошла, ибо после ранения меня дважды ставили на ДП (дополнительное питание). И вообще, по-моему, все эти комиссии в лагерях — сущая проформа. Врачи относятся к людям в большинстве своем варварски. Как-то нарывал у меня большой палец правой руки, а работать приходилось руками. На четвертый день, когда его весь разбарабанило, я все-таки пошла в санчасть, однако мне привязали к пальцу ихтиолку и отправили на работу. И только народное средство (моча) как-то помогло справляться с болью. Поэтому комиссию я, конечно же, прошла.
И вот этап. Мне дали тринадцатый номер и сфотографировали фас и в профиль. Потом карантин, правда, всего пара дней, и снова телячьи вагоны. Нас везли в товарняке. Хорошо, что в этих вагонах было подобие нар. И было два крохотных зарешеченных окошка. Комиссия, запись — все это длилось с конца марта — начала апреля, а к Свердловску мы подъезжали где-то в конце мая. И увидела я его, родимый, только через зарешеченное окошко. Железная дорога в Свердловске проходит частично по самому центру города (по улице Восточной, в свое время — окраинной улочке), в Восточную упирается одним концом и моя улица — Карла Маркса, вот ей-то я и помахала рукой.
Не только я, но и все ехавшие ждали, где же нас остановят. А поезд шел и шел... Правда, очень медленно, делая остановки где-нибудь на полустанках, когда нам разносили обед, обычно баланду и кашу. Кормили, как правило, раз в сутки, а на остальное давали пайку хлеба и селедку. И все время очень хотелось пить.
Очень хорошо запомнила, как проезжали Сибирь, влажные, покрытые туманом холмики, затем перелески и, наконец, стоящие стеной вечнозеленые леса. Где-то за Новосибирском нас водили в баню, мы уже подумали, что приехали. Но нас погрузили опять, и поезд шел и шел... Вагоны паромом перевезли через Амур, и наконец-то мы приехали в знаменитый Ванинский порт. К зоне везли на машинах, полукрытых, и хорошо было видно, как мы спускаемся по узкой каменистой улочке, а по обеим ее сторонам стоят заборы, заборы, заборы — это тесно примыкали одна к другой зоны. Сколько же их было!
И вот мы останавливаемся. Прибыли сюда мы уже в конце июля, стояло пыльное, жаркое лето. Около ворот зоны нас стали сгружать и строить в колонну. Первое, что я увидела: там, неподалеку от вахты, стояли стриженые, одетые в шаровары и майки, а кто в шаровары и рубахи, — мужчины.
— Почему нас привезли в мужскую зону? — спросила я у соседки.
— Да это женщины, только это коблы.
Так впервые я узнала, что существуют коблы и ковырялки. В зоне определили нас в один из длинных бараков, вмещавших не менее ста человек, он был заставлен четырехвагонными нарами. Мне досталось довольно неплохое место в конце барака, на нижней полке. На пересылке постельных принадлежностей как таковых не было, выдали нам полурваные наматрасники, и мы пошли в конец зоны, где было сено (вернее, не сено, а солома), и набили их. А там каждый приспосабливался, как умел. Ватник служил подушкой. Одним словом, каждый распределял свое тряпье, как мог.
Здесь мне предстояло пробыть до белых мух. А пока мы начали жить, знакомиться, как везде в тюрьмах. Длинные, бесконечные рассказы. Песни плачевные, тягучие и жалостливые. Например, такая:
Белые туфельки были вам куплены
В пьяном угаре богатым купцом,
И в тот же вечер вы стройными ножками
В вальсах кружились по залу кольцом.
Здесь же я узнала, что те, кто не попадет на этап с последним пароходом, будут зимовать в Ванино. И многие из воров не хотели попадать на этап. Колымы боялись, говорили, что она всех воров в работяг переделывает. Причем зона, в которую попали мы, фраера, была сучьей. Тут следует пояснить: вор — это человек, который не может и не должен работать, не может и не должен никаких, даже самых малых благ и милостей принимать от начальства, работать на него должны работяги, которые получаются из фраеров. Вор — это не просто тот, кто что-то украл, это как бы профессия. Вор обязательно с кем-то “бегал”, имел свою компанию (“кодлу”), обычно большинство воров имеют огромное количество наколок.
Все время распространялись такие слухи, что воровская любовь — самая верная, и т. д. Если же вор в тюрьме ли, в зоне ли нарушил воровской закон, как говорят, подал руку начальству или же стал работать, то, следовательно, он “ссучился”. А с суками разговор короткий, воры их избивают до полусмерти. Надо сказать, что то ли потому, что начальство знало об этих внутренних распрях, то ли еще почему-то, но на пересылке старались одних отделить от других. Потому что вора, попавшего к сукам, тоже избивают и заставляют подать руку сукам — и с того момента он уже не вор, а сука.

РАСПРАВА

Здесь я расскажу о случае, очевидцем которого довелось быть. Здесь же, в порту Ванино, нас перевели перед самым этапом на Колыму в другую зону. Там мы пробыли совсем недолго. Это была огромная зона, где бараки только строились, причем не такие приземистые, а более добротные (вероятно, на зиму), а пока они строились, мы жили в огромных палатках — палатка на пятьсот человек. Нары там были сплошными трехэтажными, шли они по обе стороны палатки. Таких палаток было много, зона вмещала около шести—семи тысяч человек. Место было близко к морю, около пяти километров.
Так вот, в эту зону согнали людей перед отправкой на Колыму уже без разбора: суки там или воры. И воры не старались себя обнаружить, потому что сук было больше. Однако среди самих сук находились разные охотники до расправы и отыскивали воров, сидевших тихо.
В нашей палатке была такая “вороваечка”, девочка лет восемнадцати, не больше, ну, может двадцати. Суки ее узнали: “Ты что, такая-сякая, молчишь? Ты же по Москве с Юлькой-юлой бегала...” Три дня ее пытали, избивали и требовали, чтобы она подала им руку. Хотя у нее отняли уже все вещи и, по-моему, отбили внутренности, она так и не подала им руки. Тогда суки (бывшие воры) на рассвете, где-то около пяти утра, вызвали ее за палатку, это было как раз с той стороны, где я спала. И последний раз спросили, подаст ли она им руку. Но она не захотела. И тут раздался треск и хрип. Они ей отрубили голову и пошли доложить об этом на вахту.
Дело в том, что в то время смертная казнь была отменена, ее ввели чуть позже, и они, имея двадцать пять лет срока, снова шли на суд, там им грозили лишь новые двадцать пять. А так как больше, чем двадцать пять, нельзя было дать, то они и суда-то не боялись... Просто им маячила отсрочка Колымы, и всю зиму они кантовались на пересылке. Этот случай произвел на меня неизгладимое впечатление, тут все: и жалость к этой девочке, и то, что она поклонялась не тем идеалам, и восхищение ее мужеством и верой.

ПОЖАР

И еще о желании кантовки на зиму. В той, первой, зоне, тесно приткнутой к другой, а таких зон, стоявших рядом по обеим сторонам узкой Ванинской улочки, спускавшейся по каменистой осыпи сопки, было очень много, зоны лепились одна к другой. Так вот, я попала в сучью зону, а рядом была воровская. В конце каждой зоны, ближе к забору соседней, стоял туалет, “точка”. Если снаружи зоны были огорожены колючей проволокой, хоть и в два ряда, то между собой, кроме колючки, они были разгорожены высоким деревянным забором. Ветер с воровской зоны дул в нашу сторону, в сторону моря, а такие ветры иногда задували на несколько суток. Вот воры и решили сжечь сучью зону. Они подожгли туалет со своей стороны и ждали, что вот-вот должен загореться и общий забор, а потом огонь должен перекинуться к нам. Но ветер неожиданно изменился, подул с моря, причем очень сильный, и загорелась их зона, от искр враз вспыхнуло несколько бараков. Они с ужасом и криком все кинулись на вахту... А огонь уже доставал их, буквально догонял на ходу. Но ведь совсем непростое дело — выпустить за ворота такую ораву. Пока охрана связывалась с высшим начальством, пока выслали достаточное количество конвоя, пока их выпустили, в зоне оказались и пострадавшие...
Зона сгорела. На следующий день нас погнали убирать, разгребать золу, складывать обгоревшие остатки имущества. Это было необходимо, видимо, для списания. Пятерых или шестерых зачинщиков поджога оставили в порту Ванино на зиму, до суда. В нашей зоне пострадал забор, хотя проволочная запретка осталась. Однако и нас вскоре перевели в последнюю зону перед отправкой на Колыму.

КРАСЮК

В этой последней зоне в порту Ванино был надзиратель по кличке “Красюк”, был он действительно красив, красив той грубой красотой, какую дает смесь русской крови с украинской. Твердая походка, широкие плечи, слегка кривые ноги, которые очень крепко стоят на земле. Лицо грубо тесано, с большим прямым носом, ярко очерченными красными губами и серо-зелеными, слегка навыкате, глазами бабника. Так вот, когда делали поверку, вся многотысячная зона выходила на плац (огромное прямоугольное место внутри зоны) и все должны были сидеть на корточках, каждый на своем месте, по четыре человека в ряд, пока всех не пересчитают. Так как сидеть приходилось по часу и более, то мы брали дощечки и садились на них в ожидании конца поверки.
И вот в этот раз Красюк почему-то решил меня и рядом сидящую девочку увести на вахту, к себе в закуток. Уже у себя в закутке он напал на нас и стал обвинять в том, что мы сидели на досках, хотя, кроме нас, на досках сидела вся зона. Он надел на нас наручники и стал избивать. Моя соседка по поверке заплакала и стала говорить, что больше так не будет, и он в конце концов отпустил ее. Я же кричала, что он фашист и т. п. Он запер меня в какой-то чуланчик и продержал до утра. Наручники были закручены так туго, что синяки с запястий у меня сошли только в конце третьего месяца после этого случая.
И все-таки это были месяцы ожидания чего-то необычного, неизведанного, нового... И не однажды в эти месяцы звучала песня:
Колыма, Колыма —
Чудная планета,
Двенадцать месяцев зима,
Остальное — лето.