ЭТЮДЫ (3)

ЭТЮДЫ (3)

Copyright , Л.П. Ратушная Этюды о колымских днях Surmico-edition, Kiev, 2004

© Л.П.Ратушная

ЭТЮДЫ О КОЛЫМСКИХ ДНЯХ

ПЕРЕСЫЛЬНАЯ ТЮРЬМА

Поистине, все познается в сравнении. Когда я попала в пересыльную камеру, то поняла, что в Таганке-то было хорошо. Если там были нары вагонного типа, то здесь сплошные нары по обе половины камеры. В камере стоял сизый дым от курева и гул голосов. Все места были заняты. Я примостилась на пол (полы цементные). Параша стояла, как и везде, около двери. Но в этой камере было не меньше полусотни, если не больше, людей — и параша была почти всегда полной. Никогда не забуду, как в то время, когда мы ели баланду, одна из сокамерниц сидела на параше — у нее был понос. Кстати о баланде: суп из темно-зеленых листьев капусты, крупы и рыбы; такой суп начинаешь есть не раньше, чем на третий-четвертый день, вначале не можешь — тошнит. После прибытия главные люди камеры — воры — стали нас допрашивать, за что сидим: статья, срок. И когда я, разговорившись, как и везде, начала читать стихи, рассказывать о театре, мне тут же предоставили место наверху. Обычно там спят только воры. Правда, дважды я уступала это место очень больным старухам. Но воры вновь теснились и пускали меня. Очень уж им нравились мои рассказы.
В отличие от Таганки Краснопресненская пересылка кишела клопами. Они прямо гирляндами свисали с потолка и прыгали на спящих. Но человек привыкает ко всему и уже на третий день их просто не замечает. То, с чем нельзя бороться, можно просто не замечать и этим спасти себя, свою душу. Я совершенно не запомнила, водили ли нас гулять в пересылке. Возможно, там я пробыла совсем недолго. Этапы же были ежедневными.
Еще одна деталь. Людей в камере набито столько, что спали все на боку, затем дружно переворачивались на другой бок. Спать как-то иначе было просто невозможно. Может быть, после этого я и привыкла спать на спине, когда можно занимать столько места, сколько тебе нужно.

ЭТАП И ЛАГЕРЬ

На этап вызвали, как всегда, неожиданно, серым январским морозным утром. Почему-то запомнились ворота, они открываются, от них до станции (видимо, товарной) не более ста метров. Эти метры по обеим сторонам заставлены солдатами с овчарками. Овчарки пританцовывают на месте, рвутся с поводков, высунув языки, и как-то глухо урчат. И только команда: “Быстрей! Быстрей!” Нас пропускают по одному. К телячьим вагонам сделаны деревянные трапы. Пробегаешь и буквально мигом заскакиваешь в вагон. В вагоне у входа тоже стоит солдат и пересчитывает входящих. Нас было набито много. Сколько — не могу сказать, но лежать там было негде, да и нельзя. Холодно. Очень холодно. Я, например, угодила в тюрьму в сентябре, а этап уходил в самые холода. На пересылке выдали телогрейку тридцать третьего срока и ботинки кирзовые, такие же рваные и грубые. Я что-то из своего тряпья намотала вместо портянок. В вагоне мы стояли, прислонясь друг другу. Везли нас до Щербакова, бывшего Рыбинска, а оттуда уже в лагерь. Ехали больше суток, но сколько точно — не запомнила.
И вот лагерь — недалеко от Волги, на ее крутом берегу, в полустепной местности. Стоят бараки, окруженные двумя рядами колючей проволоки, между ними — нейтральная полоса, где носятся овчарки. По проволоке пропущен электрический ток. После тесных камер-клоповников, полутьмы и смрада это уже не так страшно. Это уже запах свободы, он — в разлитых над тобой рассветах и закатах, которые нельзя отнять.

Ночь плывет, и до самой зари,
Нет, позднее еще — до рассвета
Освещают ее фонари
Электрическим матовым светом.
А когда загорается день
В Щербаковском далеком селеньи,
Убегают, как легкая тень,
Все печали,
Мечты и сомненья.
Гаснет вечер, и скоро погасят
Свет в бараке — и станет мне страшно...
Фонари до рассвета маячат,
Время мчится.
Целую всех.
Маша.

Именно освещенная фонарями ночная зона производит фантастическое впечатление. Смесь чего-то сказочного и ирреального. Днем все иначе. В этой зоне я пробыла два года до того момента, когда сама выпросилась на этап, думая, что попаду поближе к дому, Уралу... А этап-то шел на Колыму, через знаменитый Ванинский порт.

ЗОНА

Зона представляла собой одну длинную улицу с двумя ровными рядами бараков, зимой это было довольно унылое зрелище. Летом же все преображалось. Не помню, к сожалению, имени и фамилии женщины-ботаника, сидевшей с нами, но именно ее трудами зона летом была превращена в цветник. Один конец этой улицы начинался вахтой, другой ее конец упирался в два или три барака, стоявших перпендикулярно к ней. В одном из этих бараков я и жила, в другом размещалась санчасть. При санчасти медицинской сестрой работала венгерка Елизавета (почему-то все считали ее королевой Венгрии). Это была крупная женщина с копной черных, разлетающихся в разные стороны волос, с крупными чертами лица. Всегда она рассказывала что-нибудь интересное, дружила с Магдой, руководителем художественной самодеятельности. Я тоже занималась в самодеятельности: читала и танцевала. Столовая и клуб размещались по разные стороны лагерной улицы, столовая — ближе к концу, клуб тяготел к началу, ибо рядом с вахтой располагалась культурно-воспитательная часть (КВЧ).
Подъем в шесть утра, личная гигиена, завтрак, поверка и развод. Завтрак состоял из небольшой порции жиденькой каши, хлеба и жиденького же кофейного напитка. В то время так называемых отрядов, которые существуют в зонах сейчас, не было. В бригады люди собирались по месту работы. Люди строились по бригадам у вахты, и тут же проходила поверка. Затем колонны выводили на работу (обычно по четыре в ряду) в сопровождении конвоя.
Обед привозили на работу всем совершенно одинаковый, несмотря на то, была это пошивочная фабрика или завод. Состоял он из небольшого куска овсяной запеканки на воде, сверху смазанной подсолнечным маслом, и куска хлеба. Изо дня в день обед был только таким, перерыв был недолгим, и надо было успеть обед раздать всем — поглощали эту еду быстро, на ходу. И всегда эта овсяная запеканка казалась мне очень вкусной. После того, как приводили в зону, снова была поверка, хотя конвоиры проверяли и при выводе с фабрики или завода. В зоне ждал ужин, как и везде в лагерях, он зависел от нормы выработки. Если выработка превышала норму, то хлеба давали в два раза больше. На ужин уже было три блюда: баланда, каша и снова кофейный напиток.
Работали в то время не восемь часов, а десять, расценки были мизерными, вычитали за все. Если что-то оставалось, то шло на лицевой счет. Раз в месяц с него можно было снять от пятидесяти до ста рублей (масштаб цен старый, до деноминации 1961 года) на тюремный ларек. Обычная продукция ларька: конфеты-подушечки, килька, хлеб, махорка, папиросы. Накопить какую-то реальную сумму было невозможно даже за много лет. На свободное время до отбоя оставалось часа два. Можно было взять книги в библиотеке КВЧ, а также журналы и газеты. Здесь же выдавались письма и квитанции на получение посылок и переводов. Сами же посылки выдавались на вахте. Как я уже упоминала, был в зоне и клуб, в самодеятельности которого я активно участвовала. Таким образом, времени абсолютно не оставалось. И когда наступал отбой, то мы просто проваливались в сон.
Вначале меня определили на завод, в абразивный цех. Там делали бочонки для заточки кос. Для того, чтобы справиться с двухтонным прессом, мне приходилось становиться на ящик (рост у меня маленький). Бочонки надо было ставить под пресс, разворачивать ручку и запрессовывать абразивный материал с листа в форму. После чего целый лист (противень) этих бочонков надо было ставить на прожарку (закаливание) в печь, причем делать все надо было быстро. Я никак не успевала сделать норму. Правда, месяца через два она у меня получалась уже через день, но до этого я все время просила, чтобы меня перевели на другую работу. А так как в лагере, как и везде, бюрократия не торопится, то, когда я наконец-то стала выполнять норму, меня перевели на швейную фабрику.
Фабрика шила рабочую одежду, и меня поставили стричь нитки от рукавиц. Рукавицы на конвейере шли сплошным потоком, и тем, кто их шил, не было никакой возможности перерезать нити. Я сидела на полу в темном углу и старательно их резала, но опять у меня никак не выходило нормы. И не потому, что она была невыполнимой, просто по складу характера я человек, не приспособленный к монотонной однообразной работе. Мне было неуютно, тоскливо, я все время вот-вот готова была заснуть... Месяца через полтора после моего прихода на фабрику в закройном цехе заболела настильщица полотен. Кем заменить? Кого послать? Конечно же, самого плохого работника. Послали меня.
Представьте большой длинный стол, у одного его края стоит резчик, у его ног лежит рулон ткани (неважно какой), он быстрым движением одной руки разматывает рулон и один его конец кидает мне — настильщице. Я должна его взять, пробежать вдоль стола и уложить ровно по отмеченной мелом линии. Как только я его укладываю, резчик резким взмахом ножа отсекает материал по своей кромке стола. После чего я бегу назад, на ходу ровняя боковой край ткани. В зависимости от того, на что шел настил, стелилось разное число слоев. Последнее же полотно настилалось не от куска рулона, а отдельно. Оно было заранее заготовлено раскладчиком (на куске материи раскладывались картонные детали выкройки и обмеловывались).
После этого резчик включал электрический нож, установленный вертикально, и разрезал весь настеленный материал на крой. Важно было настелить и разрезать так, чтобы первый и последний слой не отличались друг от друга. Допуск разрешался в один—полтора миллиметра. В то время, когда резчик работал, я отдыхала. Правда, на это уходило не более минуты. Такая работа была по мне. И в первый же день я выполнила норму на сто пятьдесят процентов. Больше меня никуда уже не переводили, я так и осталась в закройном цеху до самого последнего дня, когда ушла этапом на Колыму.

НАД ВОЛГОЙ

Дорога на фабрику шла вдоль крутого берега Волги, идти надо было около трех километров. Обычно это расстояние мы проходили минут за сорок. Это, пожалуй, были одни из самых прекрасных минут жизни там. Зима. Небо все в крупных звездах, которые как бы застыли в морозном небе, и я думаю: “Никогда больше не повторятся такой вечер, такая дорога...” И в эти минуты меня совершенно не волнует, что иду я замерзшая и полуголодная, что за мной и передо мной идут еще такие же утомленные люди; я совершенно одна в этом мире — надо мной звезды и рядом крутой берег Волги.
И вот в одно прекрасное утро (утро, правда, было серым и стылым) идем мы на работу. На нас телогрейки, ватные брюки, валенки тридцать третьего срока. Идем, каждый думает о своем. До этого дня нас конвоировали свои, русские ребята, а тут они отслужили, и взамен нам дали других, новичков (возможно, узбеков или туркменов). Одним словом, конвоиры, выучившие все премудрости, кроме одной, — заключенные тоже люди. Обычно навстречу нам шла колонна заключенных-мужчин, их вели на завод. Где-то на полпути наши колонны встречались, и всегда устраивался перекур. Летели записки (ксивы) от мужчин к женщинам и наоборот. Так как я пришла в лагерь совсем девочкой и меня интересовали совсем другие жизненные категории, то у меня знакомых там не было. Просто я всегда в это время под общий гул мечтала о чем-нибудь или сочиняла стихи. Так было и в этот раз: гул, шум... “Манечка! Лови ксиву”, — “Гена! Лови махру...” и т. д. Вдруг начальник конвоя кричит: “Шаг лева, шаг права, стрелять буду...” И в это же время раздается выстрел. Почему-то он выстрелил в строй, а я крайняя стояла. “Ой! Кажется, меня ранило”, — сказала я в полной тишине, поджав левую ногу.
— Не может быть! Я воздух стрелял! — подбежал конвоир.
Рядом стоящие подхватили меня и сказали: “Становись на ногу, ты просто испугалась”. Я встала, сначала было больно, но потом при ходьбе я разошлась, и все прошло. Когда в закройном цехе я попыталась снять валенок, то снять его было нельзя, пришлось разрезать, так как вся портянка и сам валенок уже были пропитаны кровью, а на лодыжке левой ноги висело по кусочку мяса с обеих сторон: пуля прошла навылет. Тут же присутствовал начальник конвоя, он и позвонил в зону. За мной приехала телега. Я ехала в зону по уже развидневшемуся утру, когда стылый морозный туман куда-то исчез и бледное зимнее солнце грустно приветствовало этот мир, как бы обещая будущее.
Ехала я только с возчиком, расконвоированным ЗК, сопровождал же меня фельдшер. Состояние было умиротворенным, так как предстояли отдых в больничке, более питательная пища и, конечно же, в большем количестве. Сколько я там пробыла, не помню, помню только, что рана загноилась, нога распухла, и на одной из перевязок врач сказал, что если к следующему дню не пройдет, то он будет чистить рану. Меня испугали длинные блестящие штыри, которыми собирались ее чистить. И я, попросив у санитарки реваноля, сама поздно вечером расковыряла рану палочкой (эти палочки втыкались в хлеб, в пайку, придерживать привески, здесь пайку выдавали с утра на весь день) и почистила ее, а затем обильно залила ее реванолем. Назавтра действительно стало лучше.
После этого в больнице я пробыла недолго. Меня один раз допрашивали. Хотели узнать, куда стрелял конвоир. Я ответила: “В воздух... Наверное, пуля рикошетом ко мне вернулась?” Ответ мой спрашивающих удовлетворил полностью, меня больше не тревожили, хотя совершенно непонятно было, откуда пуля могла срикошетить, не из воздуха же! Я ясно понимала, что другой ответ мог этого молоденького конвоира привести к тюрьме. А так он отделался гауптвахтой и тем, что его из начальника конвоя перевели в простые конвоиры.