ЭТЮДЫ (1)

(2) (3) (4) (5) (6) (7) (8) (9) komp (10)
Copyright , Л.П. Ратушная Этюды о колымских днях Surmico-edition, Kiev, 2004

Впервые напечатано полностью в газете "Горняк"
УГГГА в период редакторирования её А.Шориным

Затем опубликовано цельным текстом в журнале "Урал" №7 за 1998г.
(найду журнал - уточню)
© Л.П.Ратушная

ЭТЮДЫ О КОЛЫМСКИХ ДНЯХ

Что это?
Повесть? Рассказы? Эссе?
Или это мемуары?

Но ведь мемуары обычно пишут известные люди. А кому интересна молодость обычного, ничем не примечательного человека? Может быть, тем, что это кусочек истории страны? Потому что я — только песчинка среди множества тех, кто провел молодость на Колыме — и не по своей воле. Но мне выпала радость полюбить и быть любимой, и это случилось там, за семью замками, в белых завьюженных сопках. И это светлое чувство всегда согревало меня и давало возможность дышать даже тогда, когда дышать было невозможно.
Еще раз спрашиваю себя: нужно ли писать, когда уже написан “Архипелаг ГУЛАГ”? Но “Архипелаг ГУЛАГ” — это целая энциклопедия. Я же буду говорить лишь о тех днях, о тех случаях, что запали в мою душу и запомнились.

НАЧАЛО

Когда человека жизнь выбрасывает в житейское море без груза вещей, без дома, в возрасте семнадцати-восемнадцати лет, когда в голове одни мечты, которые реальная жизнь и не пытается осуществить, человек часто вступает в конфликт с обществом. Как правило, такие конфликты заканчиваются изоляцией от общества. Для этого всегда существовало огромное количество Указов. Одним из них был Указ от 4.06.47 "Об усилении борьбы с государственными и вольными хищениями", проще — воровством. Человек, вынесший с фабрики катушку ниток, либо унесший со стройки никому не нужные остатки пиломатериалов (вязанку дров), мог угодить под этот Указ. В то время в деревянной Москве эта вязанка на одну топку стоила 10 рублей, а буханка хлеба на рынке 150—200 рублей (имеются в виду цены, существовавшие до 15 декабря 1947 года — дня отмены карточек и начала денежной реформы). Попадались люди и за мелкое воровство. А сроки согласно Указу были огромными — от пяти до двадцати пяти лет:

Идут на север срока огромные,
Кого не спросишь — у всех "Указ..."

Вначале человек попадал в милицию, в КПЗ (камеру предварительного заключения). В этой камере располагалось около десяти человек. Кто сидел на полу, кто стоял, прислонясь к стенке. Держали в этой камере трое суток, до получения ордера на арест. Людям негде было умыться, переодеться, и даже в туалет водили всегда два раза в сутки, причем в КПЗ параши не было. Еды не полагалось. Когда водили к следователю на допрос, то следователь давал попить воды.
Каждый надеялся, что прокурор ордер на арест не подпишет, так как его-то дело и яйца выеденного не стоит: подумаешь, катушка ниток или подруга у подруги в общежитии трусы стырила и сама же призналась, а подруга не простила и написала не нее заявление в милицию... Я лично в том КПЗ не запомнила каких-то настоящих жуликов. Там сидели в основном случайные люди, как я потом узнала из воровского жаргона — фраера.
Но прокурор подписывал все, как правило, не вникая в подробности жизни провинившегося; и на третий день всю братию грузили в “воронок” и везли в тюрьму, знаменитую Таганку. Странное это ощущение, когда после трех суток грязи, вони ты едешь по городу в “воронке”. “Воронок” закрыт со всех сторон, лишь сзади дверь из железных прутьев, а за ней еще предбанничек, где сидят двое солдат. Но по какому-то неуловимому запаху свежести, что проникает в машину, по шуму дождя, что колотит по крыше машины, ты узнаешь вокруг твоего замкнутого мира волю. Москву с ее вечерними огнями, людей, которые там, за твоим мирком, у которых есть дом и тепло.

ТЮРЕМНЫЙ БЫТ

И вот мы в тюрьме. Едва ли я смогу ее описать полностью: помню одни ворота, другие, которые закрывались со скрежетом. Потом нас завели в здание, коридоры без окон, в одной из дверей конторка — здесь на тебя заполняют формуляр. Ты должен отвечать: каким отделением милиции арестован, в чем обвиняешься, назвать фамилию, имя, отчество.
После этой процедуры всех заводят в отдельные боксики. Это помещение не больше 0,5 м2, без окон, высота метра два; в двери, которая за тобой моментально закрывается, небольшой глазок. Напротив у стены небольшая скамеечка, присесть можно двоим. Если стоять, то в боксе помещаются трое. Человек, попавший сюда впервые, так как ему ничего не разъясняют, может и с ума сойти. Я, например, находилась одна в боксе около часа (за это время у меня были мысли, что, возможно, здесь придется пробыть не один день), но через час ко мне подсадили девчонку, бывавшую уже здесь. Она мне и рассказала, что в боксах долго не держат, после боксов — обыск. Обыск производится в отдельной комнате, где человек раздевается полностью, в голом виде его заставляют присесть, встать и т. д. Такая методика обыска исключает возможность что-либо запрещенное пронести с собой. Однако это совершенно не мешает в камерах иметь все — от иголки до топора. И все это передает сама ВОХРА (военизированная охрана).
Но прежде чем попасть в камеру — баня. Это жиденький, чуть тепленький душ, где в одну душевую наталкивают по три-четыре человека. Прежде чем попасть в душ, надо сдать белье в прожарку: раздевшись в предбаннике, ты проходишь через холодный коридорчик, где за стойкой открытого окна стоят почему-то мужчины. Они принимают у тебя твое белье на железном обруче. Мужчины — из заключенных, успевающие за эти короткие мгновения отпустить не одну соленую шутку. Особенно это мучительно для впервые попавших туда девушек.
Совершенно не помню, когда нам удавалось стирать (ведь все отдавалось в прожарку), возможно, в краткие минуты, когда два раза в день водили на оправку. По тюремным коридорам несся крик: “На оправку”, слышавшийся впервые как “на правку”. Видимо, там и стирали, потому что отчетливо помню, как, стоя в камере, махала юбкой в течение часа-полутора, чтобы она высохла. И так было не однажды.
И вот, наконец, ты в камере, хотя первая камера — карантин. В 1948 году это была полутемная камера с деревянными редкозубыми матами на полу. Ни подушек, ни одеял. Еда два раза в сутки: баланда, кусок хлеба и чай наподобие ополосков. В карантине мы пробыли не меньше недели, и только после этого всех развели по настоящим камерам.
И если вся предыдущая процедура не предусматривает отделения малолеток от взрослого населения тюрьмы, то после того, как пройден карантин, проводится рассортировка по возрасту. Тут следует отметить, что судилась я по чужим документам, по которым значилась как Федотова Михаила Дмитриевна, 1931 года рождения. Так вот, по этим документам я была на четыре года моложе своих лет и потому попала к малолеткам.
Наслушавшись в карантине самых что ни на есть жутких историй о различных мастях в тюрьме — воры, суки, фраера — и уяснив, что я самая настоящая фраерша, я, конечно, немножко боялась встречи с настоящими ворами. Однако “не так страшен черт, как его малюют”. И когда меня завели в камеру (а для малолеток камеры были приличные: четыре железные койки, прикованные к стене, напротив двери, у окна, находящегося под потолком, стол, в левом углу у двери — параша), то я увидела трех миловидных девчушек, и трусость с моей души спала.
Никто не кидал мне под ноги белую простыню, по которой, по россказням, надо было идти, невзирая ни на что, и этим утверждать свое право на нормальное существование, если в тюремных условиях это существование может быть нормальным. Никто не накидывался на меня с кулаками. На вид девчонки были самыми нормальными, они занимали три лучших места, место у параши было пустым. И я его заняла. Однако уже через пару дней меня переселили на более удобное место, а к параше отселили девочку, лежавшую в правом углу от двери. Дело в том, что я успела многое рассказать: я знала наизусть массу стихов, почти полностью пьесу Э.Ростана “Сирано де Бержерак” в переводе В. Соловьева, сама немного писала, в свое время прочла много книг по истории театра — и все это было интересно девчонкам. Поэтому мне и предоставили более удобное место.
Хотя эти девочки были настоящими “воровайками” (они “бегали” по Москве, вытаскивали деньги из кошельков и карманов, то есть были так называемыми “щипачками”), вели они себя со мной нормально и даже не предлагали свои истертые кофточки “махнуть” на мою, почти новенькую. Обычно это делалось так: подходит к тебе воровка в законе, небрежно берет двумя пальчиками тебя за кофту ли, юбку ли, одним словом, понравившуюся ей вещь, и небрежно говорит: “Махнем, что ли?” Тебе, безусловно, надо сразу же соглашаться. Это я видела впоследствии собственными глазами не однажды. Однако мне этого никто не предлагал. Видимо, они уважали знание, а я в то время была, безусловно, образованнее их, хотя за плечами у меня было всего семь классов да два курса техникума. Правда, еще шестимесячные курсы учителей и год театральной вечерней студии. Была такая в Москве на Красной Пресне. Располагалась в пустующем здании клуба-театра им. Ленина; руководила студией одна из выпускниц последнего выпуска К. С. Станиславского Лидия Павловна Новицкая.
“Воровайки” никогда не унижались до того, чтобы подходить к кормушке. Кормушка — это такое квадратное окошечко в двери, открывается оно со стороны коридора надзирателем, откидывается, и получается такой маленький прилавочек. На него и подают обед. Обычно обед получала девчонка, спавшая у параши, это была их “шестерка”.
Кормили малолеток лучше, чем взрослых. Утром давали сахар (один кусочек), хлебушек, кусочек селедочки и мутную жидкость — чай. Днем — баланду, хлебушек и пойло, называемое “кофе” (очень жиденький кофейный напиток). Тут следует пояснить, что такое баланда: это похлебка, сваренная из кильки, темно-зеленых листьев капусты и какой-нибудь простой крупы. На ужин — каша, хлеб и чай. Во время ужина мы “пекли пирожки”: намазывали кашу на хлеб и запивали чаем. Я и сейчас люблю так поужинать.
И у малолеток, и во взрослых камерах шел непрерывный мен: меняли хлеб, сахар на нитки (нитки получали либо из трусов, либо из чулок). В связи с этим помню, как на пересылке в знаменитом Ванинском порту я наменяла цветных ниток и вышила салфетку: корзину, а в ней фрукты (причем тогда я еще не знала такой ягоды-алычи, но у меня она получилась, как живая). Когда я эту салфетку выстирала и вывесила на недостроенный барак, а сама, повернувшись спиной к своему сокровищу, смотрела на синее-синее небо, то не заметила, как у меня ее украли. Хотя обернулась я буквально через пять минут.
Но это все безобидные обмены. Гораздо хуже было курякам, они ради курева отдавали все, даже свои пайки хлеба — и это один из способов приобретения туберкулеза в тюрьме. Второй способ приобретения туберкулеза — ШИЗО (штрафной изолятор). Это, как правило, цементированное подвальное помещение, где один раз в день дают воды и немного хлеба. Но самое страшное, что температура в них — одиннадцать-тринадцать градусов максимум. Причем ШИЗО можно схлопотать за все: на прогулке не так посмотрел на конвоира, у тебя зачесалось за ухом, и ты на минутку вынул руки из-за спины и т. д., и т. п.

НОВЫЙ ГОД В КАМЕРЕ

Меня всегда интересовало, кто же идет служить в эти казематы. И только много позднее я поняла, что по существу человек не выбирает себе жизнь, ее во многом формируют не только внешние обстоятельства, но и место рождения, и изначальное материальное положение, и еще многое-многое другое. В надзиратели попадают, попадают так же, как попадают в тюрьму или на сцену, вообще на одно из мест, в одну из жизненных ячеек.
Новый 1949 год я встретила в Таганской тюрьме. И не надо думать, что Новый год в тюрьме для меня был меньшим таинством, чем на свободе. Есть вещи, которые нельзя отнять, поэтому человек и выживает в любых, кажется, невыносимых условиях. В тюрьме отбой в десять или в одиннадцать вечера, не помню точно. Но в Новый год никто на это не обращает внимания. Надо сказать, что в Таганке (не знаю, стандарт ли это для тюрем) тюремные корпуса образовывали замкнутый четырехугольник. В этот замкнутый четырехугольник и выходили все окна камер, здесь же были прогулочные дворики, имевшие вышки и охрану. Казалось, для чего бы? Но умные стражи предусмотрели все: а вдруг ЗК захотят переговариваться через окна — не положено.
Лично я не помню намордников на окнах тюрьмы (сейчас они везде — ребристые железные жалюзи, схваченные намертво). Возможно, это просто мое умение и в щелочке видеть все небо.
В двенадцать часов ночи воры шли на решку, то есть решетку на окне камеры. Кстати, за решку можно было схлопотать не только карцер, но и пулю в лоб, но, конечно, никто не верил, что конвоиры будут стрелять. Они ведь такие же люди и зачастую не по своей воле служат вертухаями. Так вот, воры шли на решку: они становились на стол (решка-то с крохотным окошком была под потолком) и кричали: "С Новым годом, люди! С Новым годом!" И сотни тюремных окон отвечали радостным гулом. Вор ведь еще иначе зовется Человек. Тогда я тоже пошла на решку и крикнула: "С Новым годом, фраера! С Новым годом!" И тюрьма мне тоже ответила многоголосым гулом. И таинство прихода Нового года свершилось.

Hosted by uCoz